Легко и просто писать о человеке, знакомом тебе тыщу лет, ну, пусть меньше того, но уж точно больше половины своей жизни. Понимаешь, что чувствуешь его, знаешь мотивы всех его поступков и даже начинаешь помнить ту молодую пору, промелькнувшую вне нашей дружбы. Олегу Петровичу Ануфриеву – нашему Петровичу – ещё всего-то 60.
Беседовать с ним – сплошное удовольствие. Истории льются непрерывным потоком: то тихим неспешным, будто из чёрно-белого немого кино с Игорем Ильинским и Бастером Китоном; то бурлящим пенистым потоком горной студёной реки, и уже не отделить вымысел от истины, ибо честный рассказчик, как говаривал про липерцев Альгот Тиетявяйнен, если и приукрасит, но никогда не утаит настоящей правды.
Милое детство: корова пеструшка, река Ельша, небо во весь пржевальский горизонт; любимый батя-фронтовик – ордена в шкафчике, под рубахой шрамы, рубанёт, не выбирая падежей, живой и сильный, душевный и широкий, а и пусть отлупит когда, живой ведь с фронта вернулся, папка. В жизнь страны врывается байконуровский космос с земляком Юрой, в его жизнь приходит футбол с не всегда круглым мячом, а то и свёрнутой шаровидной ветошью и таинственным словом «ниппель». Растворил его в себе и растворился в нём сам. Всепогодно, босиком и в стужу под минус 30, после уроков и вместо них – уж какая там физика твёрдого тела и пригодная лишь для расчёсывания спины логарифмическая линейка! Мамка сердилась: уроки не учит, гербарий вот собрал из крапивы и паслёна, двоечником бы не стал, чудные имена набормачивает – Шестернёв, Метревели, Бубукин, Тофик Бахрамов. Улыбалась, замешивая тесто: вот же лихой, и когда всё успевает, на собраниях учителя не ругают, директор школы в пример ставит, на металлолом приволок откуда ни возьмись корабельную рынду с цепочкой, озорник милый.
Так и повелось: сам до всего доходит, как Ломоносов с рыбным обозом – в тяжёлом крестьянском труде первый, от работы не бежит, кадушку полным-полно воды натаскает, отца-мать почитает, без книжки не засыпает, вместо «Кому на Руси жить хорошо» Некрасова наизусть выучил «Пёструю ленту» Конан Дойла, без толку не мечтает о кренделях небесных, а про что решил, непременно заполучит, соколик.
День нашего знакомства стоит перед глазами ясным светом. Стучу в высокий кабинет из деликатности, не пускают напыщенные щёки. Подождём, ладно. Впускают, жмём руки, амплитуды совпадают: в «Строителе» острые форварды в вечном дефиците, вечером полуфинал на кубок города. Включён в заявку, забиваю в первом тайме Коле Яшину, дружбе быть. Дальше – больше. Колесим по области и за её пределами, проводим, принимаем, участвуем.
Нам друг без друга никак, и другим без нас уже не то. Смоленск, Москва, Луховицы, Сафоново, Курск, Великие Луки, Уваровка, Гагарин, Можайск, Петропавловск, Ивантеевка. Дети, юноши, подростки, мужики, старики-ветераны. Азарт, напор, только победа, но не любой ценой, не по-окуджавовски, шум, гнев, крик, заглушающий трубу иерихонскую, а после изобильный стол с курочкой и напитками, страсти стихли, пора объятий. Мы снова хотим к вам, только позовите, а не позовёте – нагрянем. Тут вся его жизнь – в котле, на нерве, в бескомпромиссной дипломатии, с виду простой и размеренной, но отчаянно важной каждый день и в каждую минуту.
Про что он вам расскажет? Разумеется, про Виктора Царёва, ну да, того самого чемпиона Европы, железобетонного защитника, раскалывающего острыми коленями элитарные германо-испанские схемы и растерянного в поиске замены запыхавшегося Миши Гершковича: «Олег, выручай, горят динамовцы!»
Роман Падура, символ смоленской «Искры» 80-х, разводил руками на пути в Курск к деловскому «Авангарду»: «Я ж тебя прошу, не вози ты их по-жёсткому, не пригласят же ж больше!»
Спартаковец Геннадий Логофет, увидев приём на грудь и диагонали с левой, взгрустнул, почёсываясь: «Эх, Олежка, не там ты родился, быть бы тебе на обложке у Мартына Мержанова вместо меня!». Другому расстроиться бы, но только не ему. Он-то знает: и родился там, и пригодился тут же.
Не верите – спросите любого, так и есть. Подтверждаю, мне ли не знать…
Владислав СТЕЛЬМАШУК